Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

города — проклят будет город, но не все жители его, дети и дети детей, а сам город и непосредственно виновные. Конечно, от этого ни горожанам легче не сделается, ни всем нам… проклятая земля не годится для жизни. Но если князь Асторре придет под вашу руку, его делом станет союз… и город сможет нарушить клятву, только действенно воспротивившись этому. Это не случится сразу — а до тех пор можно успеть все исправить.

— Делайте. — Корво опускает руку ладонью вниз, к земле. — Делайте. Если вам нужны мои условия, тут ничего запоминать не нужно — они те же, что были до начала штурма. Вернуть город законному владельцу — то есть Святому Престолу. Признать его власть. Те, кто не желает этого делать, могут покинуть Фаэнцу, сохранив все свое имущество. Те, кто бежал от войны, могут вернуться, также ничего не потеряв.

Отец Агостино достаточно знает о войне, чтобы понимать — это хорошие условия. Даже по меркам Полуострова, где — пока не дошло до очень уж большой крови — принято давать пощаду тем, кто о ней просит. Но то — пощаду. Жизнь. А герцог Беневентский добавляет к ним сверху имущество и свободу во всем, кроме одного — права выбирать себе господина. Он щедр. И не только из-за проклятия. Он хочет, чтобы все вокруг, и особенно жители Фаэнцы, запомнили, что сделали бы на его месте другие, и что сделал он сам. И не ошибается. Если сделка состоится, за непричиненное зло ему будут благодарны больше, чем за любое добро. И это само по себе очень хорошо — это время.

— До тех пор, пока это не случится, вам придется обойтись без допросов перебежчиков и подкупа горожан… — на всякий случай напоминает доминиканец.

— И от попыток взять город штурмом — тоже.

Они идут вниз по склону, по твердой земле, по пружинистой яркой траве, посреди надежного весеннего дня.

— Простите мне мою дерзость, Ваша Светлость, — улыбается отец Агостино, — но я все же не могу не заметить, что вы очень напоминаете мне…

— Синьора Петруччи. Да. В свое время я тоже обратил на это внимание.

Поднимаясь на крепостную стену Фаэнцы — в ожидании аудиенции у князя вдруг захотелось осмотреть город с высоты, а на колокольню собора путь закрыт, там пролом после недавнего штурма еще не заделали, и лестница деревянная прогорела наполовину, — отец Агостино будет вспоминать эти последние реплики, гадая, у кого же из двоих упомянутых сквернее нрав и пакостнее шутки. Орден старался, старался сохранять нейтралитет в политических делах — но для тех, кто будет смотреть со стороны, все происходящее будет выглядеть так, будто в деле с Фаэнцой Трибунал все же стал инструментом Корво. Слух этот не получится опровергнуть, не рассказав правды. А правду рассказывать нельзя. И чтобы добиться всего этого, герцог Беневентский не пошевелил и пальцем. Нет, право же, если сравнить…

Впрочем, отец Агостино не придет к определенным выводам. Его словно птицу на юг потянет поближе подойти к развеселому балагуру-горожанину, дежурящему на стене. Привыкший доверять чутью и своим желаниям доминиканец привычно и ловко взберется по приставной лестнице к маленькой башенке — и тут горожанин совершенно неожиданно и нечаянно, спиной ведь стоял, уронит копье, да так неудачно, что гость получит древком прямо по лбу, сорвется с лесенки, наступит на край рясы, неловко взмахнет руками, опрокидываясь назад — вниз, во внутренний двор.

— Господи, — всплеснет руками Пьетро по прозвищу Четыре Щегла, — горе-то какое! Да заколдована она, эта стена? Как же жить-то теперь? Не к добру это, ой, не к добру!..

* * *

Колокол Святого Петра начинает бить полдень — и на шестом часу срывается с размеренного отсчета времени на частый, заполошный звон пожарной тревоги. Энцо — старший подмастерье, кивает соседу «закончи за меня», и ящерицей взлетает по веревке на крышу. Посмотреть, где горит и им ли бежать на помощь. Сам же и веревку во двор спустил, лентяй, чтобы по лестницам на чердак каждый раз не ходить.

Раньше и смотреть не было бы нужды, узнали бы по колоколу. Только церковь их квартала уже давно безъязыкая стоит, как и все прочие. На всю Фаэнцу пять живых колоколов — сообщения передавать. Все остальное давно на пушки перелили.

Энцо свешивается с крыши, мотает белой нестриженой головой — такой белой, что даже пыль в волосах не видна — не наш пожар, можно работать дальше. Можно, значит можно. Хруст, стук, скрежет. Любой камень можно превратить в ядро, если хорошей веревкой обмотать. Но запасы хорошей веревки, да и плохой, да и любой, небесконечны. А камня в Фаэнце много. И камнерезы есть. А потому князь сказал: им на стенах не стоять, а работать того и столько, сколько артиллеристы скажут. Как и пороховых дел мастерам. Отвлекаться — только если в квартале горит. Это — новый закон, как бомбардировка началась, так и приняли. Огонь гасить — всем, кто рядом и сейчас на стене не стоит. Живешь тут, идешь мимо, видишь пожар — бросай все.

О следующем ядре предупреждать не нужно — видели, как летело, слышали, как ударило. Значит близко. Без слов подхватились — багры, топоры, бочки на колесах. Небольшие, но лучше чем ничего. Поймать того, кто эти новые ядра придумал, и удавить на городской площади, медленно и с расстановкой, оборотов за тридцать — и позвоночник не ломать… пусть весь город посмотрит, как у него глаза лопаются. Удавить, а перед тем выспросить — как сделано. Раньше ядра зажигательные калили просто — так тут если дерево намочить, оно и не загорится вовсе. А та мерзость, которой бомбы эти начиняют, она ж и в воде горит…

Бочки — втроем. Двое впряглись, один сзади придерживает. Так быстрее. Тут все совсем быстро, потому что улица с умом устроена. Ядра же до стен сами не докатятся, а носить